Улочка за поворотом была пуста и безлюдна, как и параллельная ей улица, тоже растекающаяся неровными лучами более мелких и узких. Вокруг плавала тишина, не нарушаемая ни единым звуком, кроме чьего-то далекого явно нетрезвого женского смеха, доносящегося из раскрытого окна. Еще несколько мгновений Курт стоял на месте, неведомо на что надеясь, потом тихо ругнулся, вбросил клинок в ножны и развернувшись, и так же бегом возвратился к дому.
— И не только тебе. Отец Бенедикт был духовным отцом для многих… да и не только духовным. Большинству из нас он был единственным настоящим отцом вообще. И большинство по тем или иным причинам не смогли с ним попрощаться; нам с Бруно еще повезло…
Курт медленно открыл глаза; крохотный огонек все так же смирно и жалобно обнимал фитиль, пропитанный маслом, отдавая вовне ничтожные крохи тепла и света. Он протянул руку к светильнику и подвинул ладонь почти к самому огню, чувствуя уже не тепло, а легкий жар; помедлив, Курт осторожно поднес пальцы ближе, ощутив, как скользнула по коже короткая горячая волна…
Фон Киппенбергер приподнял край своего одеяния, с усилием выдвинув вперед правую ногу; от лодыжки до колена она была плотно стянута широким полотняным бинтом — неестественно толстая, негнущаяся, похожая на бугристое бревно.
— И все? — с подозрением переспросил лысеющий мужичонка. — Вот сдается мне, майстер инквизитор, что недоговариваете вы чего-то, а это знаете как… Настораживает это.
— Что теперь будет? — спросила Нессель, когда Курт, вдруг развернувшись к Официуму спиной, торопливо зашагал прочь. — Куда мы теперь?