– Нам ноги надо делать, не ровен час, селяне засветятся. Припрется кто немецкий с шоссе, вопросы возникнут. Нас начнут искать, а мы тут ни в зуб ногой, местные же все стежки знают. Да и проводник этот новолепленный… не верю я ему совсем. Сука он продажная, даже если сейчас и будет нам помогать, то предаст в момент. Мы ему никто и звать нас никак, а родные все-таки ему – остальные Гогуны, – давясь, выговаривал потомок.
– Некоторая рассогласованность и у немцев есть, это верно. На кладбище несколько красноармейцев прятались, так моя соседка побежала и немцев привела. Те кладбище быстро прочесали, красноармейцев в плен, а винтовки поломали – сразу затворы выкинули, приклады оземь отбили, обломки в кучку сложили, бензином побрызгали и пожгли. А через пару дней другие немцы заставили все эти обломки тщательно собрать, а их офицер ходил и ругался, что оружие испорчено, очень был недоволен.
– Если хочешь, малыш, достань мой старый карабин. Впрочем, думаю, это лишнее. Да и мешаться он будет. Ладно, поехали! Пристегнись-ка ремнем, а то вылетишь ненароком!
– Меня, извиняй, больше его военспецовская сторона интересует, – обрезал командир.
– Я не трус. Но меня такое сильно пугает. В бою погибнуть – пустяк, не страшно, а вот так – жутко. И что хотите можете говорить. У меня мороз по коже, как представлю, что лежишь, знаешь, что хана, сегодня товарищ слева помер, а товарищ справа – вчера похолодел и стонать перестал. А ты лежишь и знаешь, что никуда тебе не уползти. И днем мухи с комарами. А ночью – сырость и холод. И точно знаешь, что все: тут, в этом самом лесу, твоя жизнь молодая и кончится. И мало того что кончится, так твое тело, мяско с жирком, глаза стекленелые будут жрать всякие эти… вороны там разные, хорьки… и эти, что мушиные диты. И все твои радости, мысли, чувства – все только для корма опарышам этим. Для того папа с мамой растили.