Любавушка по секрету призналась Софье, что ей царя уж-жасно жалко, он ведь такой одинокий — и никто его не понимает. Софья покивала, соглашаясь, что быть одиноким, имея аж десяток детей, троих сестер и всяких около-родственников — это просто и посоветовала жалеть его почаще. Сошлись два одиночества!
Так и не обязан. Что с ребенком будет, ежели он с детства всяких там слушать привыкнет? Родители у него есть, а остальные — вон пошли. Ты ж, братец любимый, с ним воспитателей отправил, а Симеон — кто? Официально — не пришей кобыле хвост, так-то. Его дело было ребенка латыни учить, а он куда полез?
Так и пусть знают, главное, чтобы доказать не могли. Да и то… Аввакум — священнослужитель, ему молчать — чин велит. За блуд, конечно, епитимья, но это больше Воину отольется, он-то дитя не носит. Феодосия тоже промолчит. Кремень-баба. Ну а про Софью и вовсе поминать нечего. Она только рада и вообще — дай вам бог!
— А дальше начался вовсе уж непотребный бред. Якобы Россия нарушает мировое равновесие.
— А мы и не говорим, так, батюшка? Ты вообще о моем самовольстве не знаешь, — Алексей очаровательно улыбался, но сейчас это почти не действовало на отца.
Письмо было адресовано Ивану Милославскому. Алексей прочитал — и едва в стену кубком не швырнул. Ну надо же!