Самое первое и самое последнее утро 1912 года по антуражу почти полностью совпадали. 1 января Эраст Петрович тоже ехал в поезде: только тогда – с театральных гастролей, а сейчас с кинематографических съемок, вот и вся разница. Но спутники были те же и постукивали вагонные колеса, и звякала ложечка о стакан с чаем, и за окном простирался скучный зимний пейзаж. Жена так же без умолку говорила, и вряд ли что-нибудь более умное – но январский Фандорин, в отличие от декабрьского, слышал и видел ее иначе. Год назад ему, чертову идиоту, казалось, что он всю жизнь ошибался и что счастье все-таки есть.
Принц взялся за картину с усопшим родственником, чуть нажал на нее. Картина оказалась закрепленной на толстой стальной дверце.
Тощий блондин в черной почтовой тужурке, мучнисто белый, сидел на стуле, держался руками за перебинтованную голову и раскачивался из стороны в сторону.
Еще чуть-чуть. До места, выше которого только небо, оставалось всего ничего.
Спокойно, сказал себе Эраст Петрович. Это всего лишь гадюки обыкновенные. А «жало мудрыя змеи» – двойная чепуха. Во-первых, раздвоенный язык не жало, а во-вторых, змеи чрезвычайно глупы. Так и будут грызть железку, пока не отойдешь.