Сантьяго, чтобы не отвечать на этот вопрос, чем-то отговорился: уверен был, что она все равно его не поймет. Он все рассказывал ей о своих странствиях, и мавританские ее глазки от удивления то широко раскрывались, то щурились. Время текло незаметно, и Сантьяго хотелось, чтобы день этот не кончался никогда, чтобы лавочника одолевали покупатели и чтобы ждать стрижки пришлось бы дня три. Никогда прежде не случалось ему испытывать такого, как в эти минуты, — ему захотелось остаться здесь навсегда. С этой черноволосой девочкой дни не были бы похожи один на другой.
Воины на мгновение замерли, а потом пропустили путников. Сантьяго был поражен.
Но юноша рассказал ему о ястребах, о том, как он следил за их полетом и вдруг погрузился в Душу Мира.
А тот рысил чуть впереди, и на плече его сидел сокол — он-то отлично знал язык пустыни — и, когда останавливались, взлетал в воздух в поисках добычи. В первый день он вернулся, неся в когтях зайца. На второй — двух птиц.
«Я учился у овец, учился у хрусталя, — думал он. — Теперь меня будет учить пустыня. Она кажется мне самой древней и самой мудрой из всего, что я видел прежде».