Я уже мчался обратно по коридору, собака — за мной, но резко затормозил, увидев резиновые сапоги Пиппы, стоявшие возле ее двери: их яркая летняя зелень в голове у меня неотрывно сплеталась с ее образом, с самим счастьем. На миг я застыл, не зная, что делать. Потом вернулся к себе, схватил первое издание «Озмы из страны Оз» и нацарапал записку — быстро, чтоб не дать себе времени передумать. «Счастливого пути. Я люблю тебя. Без шуток». Я дунул на записку и сунул ее в книгу, а книгу положил на пол — возле ее сапог. Сложившийся на ковре натюрморт (Изумрудный город, зеленые резиновые сапоги, обложка «Озмы») вдруг показался мне хайку или еще какой-то гармоничной комбинацией слов, которая объясняла мои к ней чувства. На мгновение я застыл — тикают часы, всплывают детские воспоминания, распахиваются двери в давние яркие грезы, где мы с ней гуляем по летним лугам — а потом решился, вернулся к себе и взял ожерелье, которое словно бы подманило меня ее именем на одном аукционе: я вытащил ожерелье из темно-синей бархатной шкатулки и аккуратно повесил его на сапог, так, чтоб на золотых каплях заиграл свет. Оно было топазовое, восемнадцатого века, ожерелье для королевы фей, кулон-жирандоль — усыпанный бриллиантами бант и огромные, чистейшие медового цвета камни: как раз в тон ее глазам. Я оторвал взгляд от стены с ее фотографиями, отвернулся и помчался вниз по лестнице с каким-то детским чувством ужаса и восторга, как будто только что швырнул в окно камнем. Хоби сразу поймет, сколько это ожерелье стоило. Но к тому времени, когда Пиппа найдет его и прочтет записку, я буду уже далеко.