У нас его называли «стодвадцатый». В других оркестрах этих людей называли иначе. Это был так называемый представитель Министерства культуры, который следил, чтобы никого не завербовало ЦРУ, чтобы ходили по трое и чтобы, не дай господь, никто не попросил политического убежища. В те годы, к середине восьмидесятых, система уже начала проседать, и вся профессиональная деятельность «стодвадцатого» была скорее его проблемой, чем нашей. По трое и по пятеро ходили только тогда, когда этого требовали дела, и потому, что иногда в магазинах это было удобнее. И этот уже никому не страшный человек в течение дня пытался как-то безуспешно функционировать, понимая, что, если что, его загранкомандировки накроются медным тазом. А ведь ему, в сущности, нужно было то же, что и нам. Вечером, убедившись, что все на месте, он облегченно напивался.