Мы действительно выпили по рюмке отвратительного трехзвездочного коньяка — чтобы у Изотова было оправдание перед внучкой. Еще немного поговорили о всякой всячине, и я стал собираться.
— Не знаю, за двадцать лет существования — не устроила. Так мне продолжать?
Я стал почаще вглядываться в наше будущее, но, как обычно, видел только Захара. У него все было хорошо. Относительно хорошо. Потому что теперь в своих прозрениях я убивал его не в восемьдесят девятом, а тремя годами позже. Впрочем, об этом я, понятное дело, говорить ему не стал.
— Санька вернется по осени, ему расскажешь, — прошипел Васька.
— Я кровельщик вообще-то был. — Помимо воли под его напором я почему-то стал оправдываться. — Мое дело маленькое.
На самом деле пророчествовать совсем непросто. Когда оно сбывается — пророчество — возникает неописуемое чувство причастности к событию. Словно это я был в рядах тех людей, что выслушав требования и пожелания заокеанских устроителей Олимпиады, гордо сказали: «Да пошли вы, уррроды!»