Деев сел поверх, откинулся на спинку и посмотрел на Белую. Впервые он видел ее разгневанной – не ехидствующей или обвиняющей, а задетой за живое. Красива сейчас была удивительно. Еще более удивительно, что комиссар гневалась, а Деев был совершенно спокоен.
– Резвись-живи, сударики косопузые! – вопил безостановочно одну и ту же фразу Ёшка Чека. – Резвись-живи!
И вот оно: Деев поднимает руку и коротко свистит, подавая сигнал “двинулись!”. Сам идет впереди. За ним плотными стайками – дети. Замыкает колонну телега с лежачими и бегущая следом старая собака с сосками до земли. Пять сотен мальчиков и девочек молча уходят по перрону. Тысяча босых ног – пять сотен левых и пять сотен правых – бесшумно ступает по земле, удаляясь.
Признание это прозвучало из уст комиссара столь неожиданно, что Деев опять едва не потерял равновесие.
Нагнал у двери. Взять за плечо не решился – тронул пальто, свисавшее с локтя, и оно вдруг осталось в его руке. Не замечая и потери тоже, Фатима спустилась на перрон – ботинки по железным ступеням цокали мерно, как часы. Пошла прочь.
– Здрасьте наше вам, – отозвались хрипло из глубины кухоньки.