Голова коровы то опускалась в хлюпающую грязь, а то поднималась и тянулась куда-то – Дееву показалось: к ним, к людям. Он повесил керосинку на косо сбитую дверцу и замер на мгновение, не зная, что предпринять, но тут же и сообразил: повторять за дедом.
Тех сестер, кто когда-то переболел холерой (а таких оказалось двое), отправили в лазарет на помощь фельдшеру. Остальным же строго-настрого запретили покидать вагоны, а также выпускать еще здоровых ребят: пространство у состава было скоро загажено и потому опасно.
Но мужик уже спрыгнул на пол, уже выпростал руку из меховой рукавицы – откуда-то в его костлявых пальцах обнаружился револьвер и уставился служащей в бледное от возмущения лицо.
И комиссар стояла рядом и смотрела – от этого было и неловко, и душу трогало: Деев и стыдился (за себя? за бесстыжую бабу?), и хотел бы продлить эту минуту, словно превращала она его с Белой в соучастников чего-то важного и сокровенного.
– Так оставь ее снаружи – уведут же, глазом не моргни, – дернула плечом почтальонша. – Ну, давайте вашу депешу.
– А где обещанное? – орет Деев им вслед. – Дрова где? Вода где? Мыло, за которое мы весь этот цирк терпели?