Кукуруза уезжала. А на станции оставалась еще добрая сотня заметенных снегом вагонов: с мукой овсяной и гречишной, с маслом подсолнечным и льняным, с хлебом… Так и ехали.
Плюнул Деев – и стал ждать. Ежился под крапающим дождем и сверлил взглядом часового, уютно укрывшегося в караульной будке, – хотел смутить. Но глаза то и дело соскальзывали ниже – на аккуратные, с любовью и тщанием чищенные сапоги служивого.
Объявили народу. И тотчас умолкли крики – словно срезало. И палки с булыжниками куда-то исчезли. Все, кто на вокзале жил, – а были их многие тысячи – выстроились в очередь: без гвалта и драки, встали друг другу в затылок, детей к себе прижали и стоят, послушные.
– Какой же ты бог, если такой малости не знаешь?! – Деев ткнул раскрытой ладонью в божественные очи – кажется, засадил пяток заноз, но боли не заметил. – Сам отыщу, без тебя!
– Одну ночь в сборном хлеву! – выпалил Деев. – Не снаружи, не в доме охраны – в самом хлеву. – Слова вернулись мгновенно и бойко вылетали из-за зубов. – А уж там – как повезет. Все излишки за ночь – наши. С рассветом уйдем – задами, через пути, как пришли. Никому не расскажем, никогда. Слово фронтовика.
Скоро оказался у двустворчатой двери; одна створка чуть приоткрыта, из образовавшейся щели бьет свет и пахнет жженым порохом. Сама створка крепкая, дубовая – такую револьвер не пробьет, а только если пулемет. Деев пристроился за ней – чтобы не торчали из укрытия ни плечи, ни поднятые к потолку руки, – собрал в кулак холодную от пота ладонь и осторожно постучал.