– Дело тут до Деева… прибыло, – извинительным тоном сообщил старший.
Другой раз опять проснулся. И опять – оно. Облако? Зажмурился, но удрать в забытье не вышло. Черное парило над ним и поило водой. Деевы зубы стучали о край глиняного кувшина. Выпив до последнего глотка, открыл глаза: будь что будет. Но оно уже удалялось, Деев услышал только размеренный стук. Деревянные подошвы?
Но так уж вышло, что все отпущенные ему годы он барахтался в этой смерти, как муха в молоке, не умея выбраться; и все товарищи его барахтались, и вся молодая Советская страна. В детстве, приемышем паровозного депо, – выживал едва-едва, ночуя на шпальном складе и по утрам отдирая от шпал примерзшие к дереву волосы. В отрочестве, подмастерьем ремонтной артели, – колготился за тарелку супа, то бодрясь, то падая в голодные обмороки. В юности, уже солдатом Красной армии, – убивал, и много. В молодости, продармейцем, – опять убивал.
Мысли закончились, и воздух в груди закончился, но умолкать было нельзя – надо было говорить, отвлекать, чтобы не дать ей опять унырнуть в тоску. Или петь. И Буг пел.
– Четыреста пятьдесят человек. – Заведующая на ходу сдернула очки и протерла о подол вязаной кофты, видно, надеясь через чистые линзы лучше рассмотреть пришелицу. – Но после обеда будет больше, ждем обоза с Елабуги.