Вцепляется пальцами в какие-то выступы и шишки, тянет на себя. Корчится на железном скате, опершись о локти, забирается вверх. Ноги болтаются позади, как поленья: шагать уже научились, а карабкаться и елозить – еще нет. Наконец оказывается на крыше.
Некоторые бормочут что-то, но голоса уже – осипшие, как у стариков.
Лысый, едва качнув черепом и по-прежнему не отрывая глаз от деевского лица, двинулся к выходу. Движения его были медлительны и тяжелы, как у паровоза в минуту отправления; под сапожищами стонал паркет.
Деев только головой покачал: не докладывал. В нарушение всех инструкций и в обход обычного здравого смысла, по слабости характера или еще по какой причине – а не докладывал. Ну не мог он своей рукой вписать в депешу безликое слово “убыль” и поставить напротив безликую же цифру умерших! Не мог.
Стоя на вагонной площадке, Деев наблюдал прибытие банды. По привычке считал и оружие противника – винтовки за спинами, кинжалы и сабли, наганы в кобуре, – но было оружия такое количество, что учет не имел смысла. А уж в крытой шкурами кибитке, которую притащил знакомый верблюд, и вовсе могло скрываться что угодно: хоть гаубица, а хоть бы и целый бомбомет.