– Ты теперь права не имеешь их ссадить, – сказал Деев Белой, когда закатное солнце макнулось за окоём, погружая степь в лиловое и синее. – Может, они от наших детей заразу подцепили? Мы теперь за здоровье этих новичков отвечаем и оставлять их без врачебного пригляда не должны. Сами заразили – сами и вылечим. Или не согласна?
Нет места для них – ни в сердце, ни в голове.
Так часто хвастали съеденными недавно лакомствами, да не из ботвы-муравы, а мясными и хлебными, что Деев не сомневался: врут. Потом прояснилось: нет, не врут – всего лишь называют “сытными” словами суррогатную пищу. Киселиком – рыбную требуху. Изюмом – чешую. Козлятками – рыбьи скелеты. Поросятками – жаренных на костре сусликов. Сухарями – ракушки. Пирогами – ботву. Обозначающее еду слово было священно и не могло быть изменено, а вот обозначаемый предмет – вполне. Этих-то козлят-поросят вприкуску с пирогами дети лопали сполна, еще и оставалось…
Чох! Чох! – раздается гулко, отражается от бревенчатых вокзальных стен.
Накажет Аллах, пообещала мать. И наказал: старуха их взбесилась. Бросалась на всех и кусала, как собака, хотела себе кусок мяса выгрызть. И за мной погналась – я убежал. Неделю бесновалась, пока ее председатель не пристрелил. Я был тогда в лесу и выстрела не слышал. Жалко. Очень мне выстрелы нравятся.
– С помещениями понятно, – прервала их Белая. – Что еще беспокоит?