Козетта Кокс. Муса Кряшен. Троцкий на ша́ру. Глухая Нухрат. Иблис Меня тоже. Мокрец. Каюм Безглазый. Дёма с Костромы. Заусенец. Эти остались у Кок-Бека.
– Ревизию провел, – пояснил, поднимаясь на ноги и отряхивая пыль с колен. – Внеочередную.
Прошла вагон от одного конца до другого, так ни с кем и не встретившись глазами. Только сестры – обе крупные, крепкие, как великанши среди малышни, – таращились на комиссара безотрывно и с надеждой.
– А лошадь кавалерийская, стало быть, от пули не гибнет?
– Как зовут тебя? Говори! Откуда взялся? Почему на путях лежал? Кого ждал? Говори! Говори!
Вот оно было, пространство любви! Дети, покрытые вшами и паршой, с окосевшими от анаши глазами, беззубые, кашляющие и смердящие, попадали в приемный покой – в крепкие руки Белой, – чтобы выйти измененными: очищенными. Она мылила жесткие от грязи головы остервенело, со страстью. Брила – пока черепа не начинали блестеть. Одежду парила трижды, не жалея дров (а когда завхоз попытался было укорить ее в расточительности, улучила момент – и бросила его куртку в кишащую насекомыми кучу грязного барахла у дезобака, затем спросила: “Так сколько раз парить будем?”; больше претензий с его стороны не было). А если кто из пацанов, недовольный суровостью обращения, позволял себе крепкое словцо в ее адрес, Белая отвечала десятью: она молниеносно усвоила и босяцкий жаргон, и революционную лексику и пользовалась новыми языками лихо, как мочалкой или машинкой для бритья. Никто из новых сотрудников не верил, что она выросла при монастыре.