– Отпусти меня домой, – сказал фельдшер Белой. – Я старый, больше с детьми не могу. Он пришел сразу, как опустели вагоны и лазарет, а через несколько минут и перрон. Сестры еще не успели высушить мокрые от недавнего прощания лица, а Буг уже стоял в дверях комиссарского купе.
Везде – до боли похожие картины: опустелые дома, сбившиеся в одну избу люди. Уродливая худоба или уродливая толщина тел, покорность и безучастность во взглядах. В остывающих чугунках – камни, земля и гнилая трава. Поля – без озимых. Хлева – без животных. Амбары – без еды. Больницы, где не лечат. Школы, где не учат…
Гладил и обнимал – руки, лица, плечи, выбритые макушки, какое же все маленькое! – и прижимал к себе, и отпускал, и гладил новые, долго – пока они не отпустили его. Поток поредел и начал растекаться, еще горланя его имя, свистя, хохоча, скача и размахивая руками. И лишь тогда прорвались к нему сестры.
Снова радостный рев: бек вытирает о полотенце руки, жирные после мяса, а полотенце-то – и не полотенце вовсе, а красное знамя!
– Ему от нас спасибо, – неожиданно с чувством произнес старший. – Мы эту ночь никогда не забудем.
Я ползу, ковыляю, бегу по земле. Имею ноги и руки, рот. Пальцы, чтобы хватать. Зубы, чтобы кусать. Глаза, нос, кровь под кожей – все имею. Все как у вас. А вас нет. Я есть, а вас не осталось. Головой во все стороны – верть-верть: где люди, где-е-е-е? Давно сгинули.