Деев, как увидел, аж дышать перестал. Поднял глаза к небу: солнце – в зените.
Мальчишки из нелюбви к слову жена станут говорить просто моя, с особым выражением. В мальчишеских вагонах зазвучит на все лады: “Ты только моей о том не рассказывай – со свету сживет!” – “Моя-то вчера совсем сбрендила…” – “Пойти, что ли, моей накрутить хвоста…”
Лег на песок – раскаленный поверху и прохладный глубже – и смежил веки.
Матери прижимали к себе младенцев, но те пугались механического рева – рыдали. Некоторые женщины все еще норовили сунуть орущее дитя кому-нибудь в поезде – стоящие на вагонных площадках сестры только кричали строго и махали руками. Им свистели в ответ беспризорники – рассерженные, что не удалось прибиться к эшелону. Встревоженные шумом кавалерийские лошади вставали на дыбы и тоскливо ржали.
К лету стало чуть полегче – не с едой, а с погодой: снега растаяли, и чугунка ожила, эшелоны начали разъезжаться. Смотрел я на каждый такой состав, что с запасных путей на главную трассу вылезает и в дорогу отправляется, – и сердцем теплел. Значит, едут сейчас эта греча или это пшено – спасать людей. Значит, не зря мы всю зиму их стерегли: конец весны и начало лета – самое голодное время, когда все припасы уже съедены, а новых взять неоткуда, и сейчас еда в подмогу нужнее всего.
Деев слушал хрустящие в утренней тишине шаги и гадал, откроют ли ворота. А если и откроют – уж не там ли, в густом сосняке, и настигнут их гонители? Пожалуй, это был самый верный способ разделаться с нахальными пришельцами. Самый тихий и самый неприметный.