Лазарет был отцеплен от состава: жгуты и цепи, соединявшие его с предыдущим вагоном, лежали на земле.
Ночь выдалась прохладная, но полторы сотни животных ртов надышали тепла. Шло тепло и от навоза, что устилал пол в несколько слоев: нижние слои затвердели и защищали от земельного холода, а верхние, еще мягкие, па́рили, обогревая хлев.
– Где ваши родители? – Белая подходит к печи и протягивает руку к человеческому комку – очень медленно, раскрытой ладонью вперед, чтобы не испугать. – И одежда – где? Вы голодны?
Под утро дверь открылась, но это была не Вошь, а красноармейцы. Они ходили по дворам, отчего-то прикрыв носы платками. И к Сене зашли. “Матушки мои, живой!” – сказал один и вытащил Сеню из-за печи. Его посадили на телегу, но сидеть он уже не мог, а только лежать, и потому лег и поехал куда-то вместе с отрядом. За околицей приподнялся и глянул на родную деревню: за дальним плетнем увидел притаившуюся тень – Вошь выжидала, пока конные удалятся, чтобы после отправиться следом. Хотел было рассказать про нее солдатам, но устал и заснул.
Пышет паром и искрами раздухарившийся паровоз.
Смолкнувшие сотрапезники оправляются и подбирают рассыпанную по скатерти еду. Храбрецы, что осмелились подобраться ближе к начальственному пиру, ретируются торопливо к своим кострам.