Давыдова стояла, спиной прижавшись к прикрытой двери, освещенная косым вечерним светом. На покрасневшем от волнения лице ее Деев читал досаду и гнев. А еще – сомнение. Она понимала, что детей нужно взять, что из Самарканда зимой никуда им уже не уйти и что зима в горах и без крыши над головой – смерть. Боялась чего-то, бранилась, грозилась – но знала, что должна. И не с Деевым она сейчас спорила, а сама с собой.
Шагает куда-то, шагает, шлепает босыми ногами по холодному железу – и сам не понимает, как оказался на вагонной крыше. Уместился меж люков и труб – лежит.
– Да-да, было такое письмо… – забормотала Шапиро недоуменно, а затем вдруг ойкнула тоненько, по-девичьи, и приложила морщинистую лапку к груди – поняла. – Зачем же вы все это устроили? Весь этот допрос и обход помещений… Всю эту экзекуцию… Почему сразу не сказали? – Глаза ее за толстыми линзами очков сделались огромны, верно, от возмущения, но Дееву показалось – от переполнивших слез.
– Я имею представление об устройстве человеческого организма, – сказала. – Первую помощь ребенку или взрослому оказать смогу.
дорогим читателям во всем мире – за интерес и искреннюю поддержку, без которой автору не быть.
– Причем настоятельно! – Покидая столовую, комиссар не потрудилась придержать за собой дверь, и та чуть не хлопнула спешащую следом Шапиро по лбу. Деев едва успел подскочить – защитить старушку от удара. Будь его воля, он охотно бы треснул этой дверью Белую – по спине или даже по прекрасному высокомерному лицу.