Да, докатят. Только четыре сотни останутся потом под крышей, кашу эту молочную лопать, а одна сотня – на улице. И аккурат же через полмесяца – зима.
Забряцали, напрягаясь, сцепки. Колеса лязгнули по рельсам, и эшелон пополз, тяжело скрипя металлом и деревом.
Белая вспоминает сотни вагонов с продовольствием, замерших на железной дороге в ожидании паровозов. Качает головой: не знаю.
И скитальцы знали, что рельсы ведут в Ташкент, – многих Деев отвадил на станциях, где пытались они приклеиться к поезду, честной просьбой или украдкой. Самые же отчаянные пускались в переход по пустыне на своих двоих, по шпалам, – и нередко на перегонах “гирлянда” нагоняла таких безумцев, полуживых от голода и жажды. Взрослых Деев не брал. Детей – брал. Белая не перечила: еды не осталось, и новички не могли никого объесть.
– Приковать к лазарету я вас не могу. А хотела бы! – Белая с чувством бросила в заплечный мешок пару отобранных со стола гвоздей и, помолчав, добавила, уже тише: – Дееву без вас трудно придется.
– Мы совершили нынче не обычную молитву – потому что при свидетелях и потому что прощаясь. – Казаки плотно сомкнули ряды, почти сблизив лохматые головы, да и говорит священник тихо, но голос его столь басовит и мощен, что слышен по-прежнему во всем вагоне. – Скоро мы разойдемся в разные стороны и вряд ли уже увидимся на этом свете.