— Мне кажется, подобный разговор у нас уже был… Французы называют это чувство «дежа вю», звучит глупо, но вполне уместно… Может, продолжишь вместо меня? От долгих разговоров у меня пересохло в глотке.
Но Кречмер не позволил. Голос его обнаружил еще одно свойство, мной почти забытое — быть звенящим, как рассыпающаяся в воздухе картечь.
«Этот город добил тебя, Макс, — подумал я, испытывая хинную горечь под языком. — Он отравил тебя, вот что. Я помню тебя по Фландрии, по итальянским болотам, по Шварцвальду, по тысячам мест, где мы стояли плечо к плечу — и твое никогда не дрожало. А теперь ты сидишь напротив меня и, неумело пряча глаза, говоришь о том, что рассудительная предосторожность лучше безоглядности. А ведь я помню, как ты один своим гросс-мессером раскроил наискосок трех здоровенных пикинеров… А город задавил тебя. Тебе мучительны шевроны тоттмейстера, хоть ты стараешься и не выказывать этого, тебе отвратительны взгляды окружающих, клеймо повелителя мертвых жжет тебя, как каинова печать. Этот город пугает тебя, Макс».
— Картина одна и та же, — сказал я, — разве что мужчина был убит более ловко. Я полагаю, это дело рук одного и того же человека.
Вопрос вырвался сам собой, я мог его и не задавать. Просто потому, что уже увидел его лицо. И новое выражение на нем.
— Тело? — удивление Макса не выглядело наигранным. Скорее я готов был поверить в то, что он действительно про него забыл. Непосредственность и жизнелюбие этого человека иной раз сказывались и не так.