— Интересно, — сказал Вадик, — этот зусман — надолго? Если на день-два, то перекантуемся, не баре. А ежели на пару месяцев — тогда — все. Пиз…ц! Причем всем.
— Если бы я сразу понял, что ты не пилот, я б тебя давно завалил.
Ни родственные, ни дружеские чувства никогда их не связывали. Каждый из них был для другого отдаленным воспоминанием, пожелтевшим дагерротипом в альбоме памяти, настолько старым, что на пластине ничего кроме смутных силуэтов и бесформенных пятен не осталось. Сергеев знал, что Елена Александровна забудет о самом факте его существования через час после того, как за ним закроется входная дверь. Он своим приходом, словно тронувшая цветок росянки муха, заставил захлопнуться покрытую иглами пасть. Но через некоторое время, лепестки разомкнутся, и росянка снова застынет в пустоте ожидания, на год, на два или больше. Пока не превратиться в комок гниющей, черно-коричневой плоти. Но до последней минуты, до последней капли жизни в сосудах, она будет оставаться смертельно опасной для всего, что попробует к ней прикоснуться. На уровне генов. Потому, что мир делится на хищников и травоядных, а все остальное рефлексия или легенды — вроде плачущего над жертвой крокодила. И нечего спорить — потому, что не о чем и не с кем.
— Ничего хорошего. Будто схлестнулись вы с Мангустом.
Вика в палату не вошла, а вбежала: встрепанная, почти без косметики, в синих джинсах и трикотажном свитерке. Похожая больше на старшекурсницу, чем на акулу пера.
— Интереснее всего, дамы и господа, — сказал Блинчик серьезно, — что я при всем желании сказать кто и зачем не смогу. Не потому, что не хочу — потому, что не знаю!