Так что то, что этот Митк’окок с ходу стал требовать цену за родную кровь, показалось мне, мягко говоря, странным и подозрительным.
Вот оттого и грабят прибрежники только прибывших совсем уж издалека чужаков, своей вызывающей слабостью нагло провоцирующих хозяев на этот акт справедливого возмездия за столь дерзновенный проступок.
Потом Дик’лоп варит наркокомпот, и мы им нахрючиваемся. Потом он качается, как маятник, стоя посреди двора мастерской, и что-то бубнит себе под нос, а я тупо бью в бубен, время от времени начиная петь то «Я убью тебя, лодочник», то «Взвейтесь кострами», то «Я сажаю алюминиевые огурцы». Что характерно, из каждой песни я помню лишь по несколько строчек, но это мне почему-то не мешает.
— Да это же прибрежные бабы! — с необычайным презрением истинного степняка высказался я. — Да они старого быка от новорожденной телки не отличат. Какие из них жены?
Может, кто другой бы и обиделся. (Мнау’гхо попытался, и даже порывался бежать за нашими, звать тутошним морды бить.) Но я не из таких! Я такой гад и сволочь, что даже Карнеги почитывал и кой-какие советы — «как влезать в расположение и прикидываться другом» — помнил. Так что хлопки по плечам и насмешки снес без всякой обиды и даже поддержал общее веселье, отпустив пару шуток по собственному адресу (старался выбирать более плоские, боясь показаться «ботаником» в кругу «нормальных пацанов»).
Митк’окок включился в торг, призвав меня к тишине и благоразумию, побив на жалость тягостным рассказом о суровых временах, подлых нравах, упущенной выгоде и роящихся вокруг него, как мухи над куском говна, полчищ жадных дебилов. А что ты там говорил насчет исправления ущерба? Может, как-то того, в разумных пределах и к всеобщему удовольствию решим этот вопрос?