Вставай, парень, ’стревоженно теребил меня мой Па, не то это утро, шоб мож’ было валяться в постели, леж’бока ты этакий. Пузырь этого сновидения лопнул, и я пробудился по-настоящему под колючими одеялами Колеколе. Мы с темной де’ушкой были п’реплетены, шо твои маслянистые ящерицы, заглатывающие друг друга. Он нее пахло лозами и вулканическим пеплом, ее оливковые груди поднималис’ и опадали, и я, глядя на нее, ощутил такую нежность, к’буто она была моим собственным бебенем, прикорнувшим ’коло меня. Трава блаженства все еще затуманивала мне мозги, и я слышал далекие-близкие крики гуляний, хоть уже занимался туманный рассвет, ей, на обмене в луну урожая это случается, время такое. Я, значит, зевнул-потянулся, ей, чу’с’вуя, шо все у меня болит и шо весь я опустошен, вы знаете, каково это бывает, когда заохотишь красивую де’ушку. Судя по дыму, неподалеку готовили утрики, так шо я натянул свои портки и куртку, а глаза у де’ушки Колеколе, открывшис’, так и лучилис’ призна’льностью, и она промурлыкала: Добр’ утро, коз’пас, а я засмеялся и сказал: Сейчас принесу чего погрызть, и видно было, шо она мне не верит, так я постановил себе док’зать, шо она не права, и увидеть ее улыбку, когда я принесу ей утрик. Возле склада Колеколе была мощеная д’рога, шедшая вдоль городской стены, но я не мог понять, на север она ведет аль на юг, и, значит, гадал, куда мне направиться, как вдруг страж Хонокаа грохнулся с крепостного вала наземь в нескольких от меня дюймах, то есть едва меня не убив.