Последнего он мог бы и не говорить. Потерять из виду Клута казалось невозможным — даже в самой густой толпе. Над головами прохожих то на одной, то на другой стороне улицы высверкивала его коричневая лысина, то и дело прорезали монотонный городской гул визгливые выкрики: как только обретшие друг друга соратники вышли за пределы сада, ученый-историк вновь превратился в полубезумного оборванца-садовника. Походка Клута опять стала развинченно-подпрыгивающей, а лицо — мутно-бессмысленным. Прохожие сторонились его. Клут то набрасывался на встречных с яростным лаем, то, подражая какой-то птице, принимался размахивать руками и неуклюже прыгать, имитируя полет, то вдруг замирал в совершенно дикой позе. Несколько раз он ловкой ящерицей взбирался на попадавшуюся по пути статую или вскакивал на парапет фонтана и задирал свои лохмотья, обнажая те части тела, которые вообще-то не полагается обнажать на людях.