Началось шелестение и чмокание. Как будто тот пианист, который все пил, — теперь уже все выпил и, утонув в волосах, заиграл этюд Ференца Листа «Шум леса», до диез минор.
— И вам его опять вернули? — спросил черноусый, в знак участия рассказчику и как бы сквозь сон…
И декабрист — тоже рассмеялся: «Коли она всеобща, то почему же лемма?..»
— Я ведь… из Сибири, я сирота… А просто, чтобы не так тошнило… хереса хочу.
Семеныч вошел в вагон, плотоядно улыбаясь. Он уже едва держался на ногах, он доезжал обычно только до Орехово-Зуево, а в Орехово-Зуеве выскакивал и шел в свою контору, набравшись до блевотины…
Все смешалось, чтобы только начаться, чтобы каждую пятницу повторяться снова и не выходить из сердца и головы. И знаю: и сегодня будет то же, тот же хмель и то же душегубство…