— Давай отойдем подальше от класса, и все расскажешь.
— Я и сам туда как раз иду, расписание уроков посмотреть. Это рядом.
Внешние звуки куда-то ушли, превратившись в какой-то рокот, в котором он не мог выделить ни одного отдельного звука. Потом этот рокот стал менять тональность, а он все подтягивался и подтягивался, прислушиваясь к ощущениям в руках и ожидая наступления привычной боли, которая все не наступала и не наступала. Рокот в его ушах трансформировался в звон, он даже потряс немного головой и подтянулся еще раз. Ощутив, что ожидаемая боль все-таки пришла, он задумался на секунду, стоит ли продолжать? И от мысли о том, что он будет висеть и дергаться, как многие, кто извивался сегодня на этом же турнике, он отпустил руки. Кисти не сразу разжались, напоминая какие-то скрюченные клешни, и он потер их одна о другую, стараясь понять природу странного звона в ушах. И только в это мгновение он понял, что именно звенит.
Он сказал то, что сказал, и уже ничего нельзя было поделать. Сказанное в конце слово «поговорим», оставленное как лазейка, как маленькая дверца для нормального исхода, не значило уже ничего и выглядело глупо и смешно.
Он затаил дыхание и старался не пропустить не слова, он перестал слышать чирикание воробьев и бибикание машин на улице неподалеку и в какой-то момент даже пожалел, что не может все записать на бумагу — «вот ботаник» — подумал он про себя с досадой и весь обратился в слух, чтобы не пропустить эту самую «главную и основную» вещь.
Рядом со скамейкой прямо перед школой, немножко ближе асфальтовой дорожки чуть впереди, за которой уже начинался школьный стадион, толпилась группа девушек. Скамейка была не настолько большой, усесться на нее могло одновременно человека три. Иногда на ней сидели бабушки, которые приводили в школу внуков, отдыхая перед тем, как отправиться в обратный путь.