К вечеру он не проснулся, оставаясь все в той же полудреме, переживая вновь и вновь обрывки видений и нечетких картинок, которые он давно отчаялся связать воедино.
Кто-то показал в его сторону пальцем и что-то сказал окружающим, и на смену смешкам пришел смех. Он нарастал и нарастал до тех пор, пока, как ему показалось, не засмеялись все.
Если бы она вдруг возразила и запретила ему выйти, он бы все равно вышел. А может быть на его лице было написано что-то такое, что учительница, открыв рот, помолчала и так же устало произнесла «да, конечно».
И ему не было смешно выходить перед всем классом к турнику — он шел, с трудом передвигая ноги, как на эшафот, поворачивался лицом к классу, потому что подтягиваться на турнике спиной к классу считалось невежливым, и с трудом вскарабкивался до перекладины. Он не мог просто подпрыгнуть вверх и ухватиться за прохладный металл — его пальцы всегда соскальзывали и он падал вниз на маты, подстеленные внизу, и он начал вползать до перекладины по боковой стойке, как по канату. И опять ему единственному не было смешно.
— Ты на «физру»-то идешь? Может тебе свалить?