Правда, Дмитрий Васильевич иной раз с царственной цепи срывался, русская душа — она мятежная, в недельный загул уходил, с водкой и бабами. Раз в год, на большее секретарь не решался — секли потом страшно его казаки-конвойцы в полной тайне. Лечили…
Жена стала исступленно целовать его грязное тело, крепко прижавшись, а он не стал сдерживаться в ответ — это была его женщина, и телом, и мыслями, и делами, а теперь и душой…
Только заорать во весь голос не вышло — душа внутри возопила ревом, знакомым еще по войне с пруссаками. Под Цорндорфом в него целился из пистолета тевтон — он тогда присел, и выпущенная в упор пуля только чиркнула по волосам, сбив шляпу. И сейчас почти такое же ощущение, при котором душа оледеневает…
— Нам такого и даром не надо! — пробормотал Петр и ухватил пальцами ложку. Он почувствовал острый голод, в желудке заурчало — десять часов в седле любого здоровяка умотают.
— Ваше величество! Вы правы! Турки выслали свою конницу против генерала Олица! — Гудович говорил спокойно, даже не повышая голос, а справа доносился громкий гул ожесточенной артиллерийской канонады.
Петр прекрасно помнил полученный опыт мятежа и поспешил обзавестись собственными преторианцами. Так-то оно надежнее, и к жене заодно приставил — мало ли что, доверяй, но проверяй. К тому же барабанные винтовки являлись секретным оружием, а кому, как не этим бородачам, доверить такую тайну можно?!