Он остановился справа от моего кресла и аккуратно выложил на столик первую карточку. За ней вторую. Третью.
Истоки надо искать гораздо раньше, в «ревущих двадцатых» и послевоенных метаниях разочаровавшегося общества — разочаровавшегося буквально во всём, в революции, демократии (вернее, той уродливой форме государственного устройства, которая после 1918 года у нас почему-то называлась демократией), в политике как таковой, в девальвировавшихся ценностях: «Бог, Кайзер, Отечество»…
Не.111 поднялся в воздух. По прямой до подвергшегося нападению города было около трехсот двадцати километров, то есть чуть меньше часа лету. За это время мы с фельдмаршалом могли доверительно переговорить — я и раньше испытывал к Мильху симпатию, приятельствовал с конца тридцатых, а с нынешней зимы, оказавшись с ним в одной упряжи, окончательно подружился.
Более чем на полтора часа мы исчезли из реального мира. Хайнц Линге принес блюдо с пирожными, кофе для меня и травяной чай для Гитлера, едва заметно подмигнул от двери (объяснимая фамильярность — доволен, что я позволил шефу развеяться), после чего оставил нас наедине.
Вегенер будто бы мимоходом заметил, что если министру империи приходится разгребать последствия каждой авиационной атаки, то его помощников стоило бы отправить на фронт, там они будут нужнее. Уехал с кислым лицом — обиделся. Да и плевать, если откровенно.
Вообще-то пристрелить меня — было бы самым правильным. Я бы не колебался.