– Когда хочешь, – отрезала она, – но сегодня.
С другой стороны не менее громко ревели на несколько голосов по-голландски (или по-фламандски?) что-то, похоже, столь же похабное.
В голосе Танюшки было потрясение. Надо сказать, я ее понимал.
– Никто не скажет, что я струсил, – тихо проговорил он наконец. – Я не знаю, сколько мне придется тут прожить, но я хочу жить, а не прозябать. Если бы ты позавчера решил не идти, я бы ушел сам.
Утро было теплым, сырым и туманным. Все вокруг закутала искажавшая звуки серая пелена, передвигавшаяся и меняющаяся. В ней выступали смутные фигуры, слышались лязг, неясные разговоры, шаги, хруст веток. Лагерь постепенно просыпался.
– Не замечал за тобой страсти к русским народным песням, – удивился я.