— Да, сэр, мы постараемся, — успокоил его я. — А что слышно о Перси? Он как, приходит в себя?
— Я не пытаюсь сказать ничего. Я уже сказал. И если ты расскажешь хоть кому-нибудь из своих… друзей… об этом разговоре, я заявлю, что ты все выдумал. — Я смотрел на него открыто и прямо. — Кроме того, я пытаюсь быть твоим другом, Перси. Говорят, что мудрого слова достаточно. И прежде всего: зачем тебе все это из-за какого-то Делакруа? Он того не стоит.
Мистер Джинглз догнал катушку, которая ударилась в дальнюю стенку и покатилась обратно. Он обежал ее вокруг и лег на бок. Элен рванулась вперед, но я удержал ее. Через секунду Мистер Джинглз снова оказался на ногах. Очень медленно он покатил носом катушку обратно ко мне. Когда я впервые нашел его, он лежал на ступеньках, ведущих в кухню, так, словно преодолел большое расстояние и очень устал, — тогда он еще мог катить катушку лапками, как много-много лет назад на Зеленой Миле. Теперь это уже выше его сил, задняя часть туловища плохо подчиняется ему. Но нос по-прежнему в силе. Когда он дошел до меня, я взял его, как перышко, в одну руку, а катушку — в другую. Его глаза-бусинки не отрывались от катушки.
Тут улыбнулся своим неприятным беззубым и впалым ртом, потом сделал вид, что нюхает воздух.
И мы пошли и занимались любовью, а потом она заснула. А я лежал, глядя на серп луны и прислушиваясь к потрескиванию стен: они остывали и сжимались, сменяя лето на осень. Лежал и думал о Джоне Коффи, о том, как он говорил, что помог. «Я помог мышонку Дэла. Я помог Мистеру Джинглзу. Он — цирковая мышь». Конечно. И, может быть, думал я, мы все — цирковые мыши, бегающие туда-сюда, имеющие лишь слабое представление о том, что Бог и Дух святой смотрят сверху в наши бакелитовые дома через слюдяные окошечки.
Мы пристегнули лодыжки Тут-Тута. Застежка на стороне Дина немного крупнее, потому что в ней раствор. Когда Биттербак завтра сядет на стул, его левая икра будет выбрита. У индейцев, как правило, немного волос на теле, но мы не можем довериться случаю.