— Satis, satis! — чуть повысил голос Курт, поморщась и отгородясь от подопечного ладонью, и встряхнул головой, выдавив улыбку, с каковой лекарь-духовник мог обратиться к тяжкому душевнобольному. — Так до чего ж можно дойти? До хлеба и воды?
— Я, разумеется, не рвусь к разговору с убитыми горем родителями, — возразил он твердо, — однако — в чем дело, Дитрих? Не доверяешь или оберегаешь мои нервы?
— Господин ювелир? — не скрывая удивления, уточнил Курт, словно в ответ мог услышать возражение. — Каким ветром?
Курт остановился, пройдя всего два шага: из-за двери в допросную ему послышался не то стон, не то вскрик — тихий и словно заглушенный.
— Рад, что вы по-прежнему высокого мнения о моих достоинствах, Вальтер, — заметил он кисло. — И еще одно. После «Кревинкеля» я зашел к студентам; поскольку там я и прежде появлялся довольно часто, на беседу с ними ушло меньше времени — столь порицаемое вами мое состояние было основным обстоятельством для установления общения вполне человеческого…
— Поздно каяться, — невесело усмехнулся тот. — Жуй-ка лучше, и пусть унесут это из-под моего носа.