— Ведь, если я правильно понял майстера эксперта, эта бойня тоже… смердела?
— И еще кое-что, — добавил Курт осторожно, видя, как во взгляде начальствующего, и без того почти обреченном, начало проступать тихое отчаяние. — Я осведомился у ювелира — нет ли в их традиции чего-либо, связанного с двенадцатилетним возрастом…
— Ведь ты не сможешь дотерпеть до конца, — наставительно повторил Курт. — Пойми ты это. Пойми, что я это понимаю; те, кто, как ты выразился, «нам оказался не по зубам» — те ведут себя не так. Те молчат — в прямом смысле. Просто молчат. Они не плюются ядом, не поливают допросчика грязью, не бранятся — они молчат. И взгляд у них другой. В твоем — паника. Ты держишься, но понимаешь, что твои силы не бесконечны, и рано или поздно… Давай начнем с малого. Назови свое имя. Просто имя, чтобы я знал, как к тебе обращаться. Такая малость. Просто имя.
Рядом — враг; это единственное, что есть общего в обеих жизнях. На это разум переключился тотчас и без усилий.
— Вот теперь точно вляпались, — так же тихо произнес Ланц, остановившись рядом. — Хальтер ума решится.
— Потому что знаю тебя, Гессе. Ты не терпишь проступков и ошибок, не прощаешь слабостей и грехов — никому. Ты жесток, как все юнцы; жесток к другим, однако, надо отдать должное, жесток и к себе, и за любую свою оплошность казнишь себя так, как не всякий исполнитель сумеет. Сделай ты что-то не так, останься у тебя хоть малейшее сомнение в собственной правоте — и я бы увидел. Да ты бы этого и не скрывал; рвал бы на себе волосы и бился головою о стену. Я инквизитор с полувековым стажем, в конце концов; полагаешь, мне так сложно различить правду?.. А что до Густава — половина того, что он наплел, не просто не имеет ничего общего с реальностью, он и сам не верит в то, что говорит. Ты ведь знаешь — когда хочешь задеть кого-то, припоминаешь малейшие обиды и промахи, а также измышляешь то, чего нет и не было. Сам когда-то так же изводил Хоффмайера…