– Хотел бы сечь, уже сделал! – буркнул воевода. – Что стоит смоков напустить?
Белдюзь расправляется с бараниной, рыгает. Чтоб тебя пронесло! Смотрит, щуря глаз. Ну?
– Потому и жив пока! – сказал Некрас. – Хотел на скаку тебя срубить, но повременил. Повинись перед братом моим и сестрой, не стану убивать.
– Перечу! – согласилась Улыба. – Могу. Это все мое, – обвела она рукой, – и я здесь хозяйка. Жить буду, как захочу. Ни Гуни, ни кого другого здесь не будет!
– Даже в полон не возьму! – сказал кряжистый. – Мне без нужды. Идите себе! Как-нибудь добредете…
Уные дерутся умело: не только цыцки наловчились хватать… Однако их учил не Малыга. Принимаю щитом удар клинка, короткий тычок своим, пока враг не успел закрыться, отточенная сталь с хрустом режет беззащитную плоть… Уный ждал, что я замахнусь, но мы – по-другому. Глаз запомнил положение тела противника перед его замахом, а рука сделала дело. Так же поступают и другие дружинники. Бояре рубятся, как кого учили, но тоже с успехом. Уные падают, как колосья под серпом. Похоже, они этого не ждали. Начинают крутить головами, привставать на стременах, выглядывая подмогу. Дрогнули, пятятся. Иван пробился наконец к Володьку; князья, прежний и новый, схватились в сече. Я и Малыга срубили кинувшихся на подмогу уным, остальные повернули коней.