– Ну, так я дважды поступила с тобой нехорошо, о чем сейчас сожалею. Во-первых, нарушила обещание, которое дала мужу, вырастить тебя, как собственного ребенка. А во-вторых… – Она сделала паузу. – Впрочем, это, возможно, особой важности не имеет, – пробормотала она самой себе. – И ведь я могу выздороветь, а унижаться перед ней мучительно.
– О да, сударыня! Она будет помещена в этот питомник избранных растеньиц и, уповаю, покажет себя благодарной за эту величайшую привилегию.
«Когда же он вернется? Когда же он вернется?» – беззвучно восклицала я, пока ночные часы еле ползли, а раненый стонал, слабел, почти терял сознание. Но ни рассвета, ни помощи все не было. Я вновь и вновь подносила стакан с водой к побелевшим губам Мейсона, вновь и вновь предлагала ему подбадривающие соли, но все мои усилия как будто пропадали втуне: телесные или душевные страдания или потеря крови, а может быть, все вместе неумолимо отнимали у него последние силы. Он так стонал, выглядел таким ослабевшим, потерянным, угасшим, что мне казалось – он умирает, а я не могла даже заговорить с ним!
Засмеется ли она? Объявит ли гадание шуткой? Все глаза обратились на нее с живейшим любопытством. Она ответила взглядом холодного высокомерия, на ее лице не отражалось ни волнение, ни веселость. Она прошествовала к своему креслу и опустилась в него, храня молчание.
– Ничего, – ответила я. Моих сил хватало лишь на самые короткие ответы.
– Твое здоровье, милосердный дух! – сказал он, беря у меня бокал, осушил его и вернул мне. – Так что же они делают, Джейн?