До темноты я пытался отвлечься от сияния Яблони в моей душе всеми мыслимыми способами. Когда начало темнеть, мои бойцы, рабы и женщины, которым дозволено покидать свои покои, собрались во дворе между жилыми покоями и сторожевой башней — глядеть, как Керим разводит Костер.
В приемной никого чужих уже не было, а у отца в кабинете торчали Мартин и Эмиль. И Эмиль рыдал, представляете себе, дамы и господа?! Рыдал, а Мартин обнимал его за плечо и на меня посмотрел как-то странно. То ли сердито, то ли сочувственно.
А Ветер мне сказал: "Ты — мой солдат. Дерись за нее". Евнухам таких вещей не говорят. А он еще и дотронулся — не как эти мрази, шакалы, похотливые твари, а как до человека дотронулся. Как до… как до своего конюшего, к примеру. Или — до пажа. Без грязных мыслей и не брезгуя. И сказал: "Ты — молодец".
— Светоч Справедливости прав, как всегда. Он будет жить ровно столько, сколько позволит Нут, — и подумал, что ни один провидец не сказал бы точнее.
С неделю Тхарайя размышлял, а Шуарле меня уговаривал. Потом принц принял решение.
И сразу вздохнулось легко. Госпожа Алмаз и царевны вдруг показались мне полупрозрачными, как отражение в воде; они еще что-то говорили, но я почти не понимал, хоть и слышал голоса, как шелест ветра в листве или плеск ручья. Я положил руку Сейад на холку — и мы пошли сквозь царевен, сквозь Дворец, сквозь какие-то железные заслоны, залитые запекшейся кровью — и я проснулся.