В тот вечер он долго стоял перед зеркалом, с двух сторон освещая своё лицо двумя длинными свечами.
Следующая дверь была приоткрыта; Луару оставалось только поддеть её носком сапога и с усилием распахнуть.
Перед ним лежало море — очень большая горькая чаша. Ничего, он пивал кое-что погорше — за всю его жизнь сладкого было всего ничего. Какие-то форели в светлой речке, какие-то муравьиные сражения на горячем белом песке, чьи-то руки на глазах, чьи-то губы… А дальше память отказывала, хотя он знал, что её можно принудить. Принудительно можно вспомнить всё, что угодно — только зачем?
Тории показалось, что наглухо запертые подвалы её сознания, куда она боялась наведаться, чтобы не сойти с ума, что эти погребённые закоулки памяти переполнились вдруг и вот-вот сорвут плотину. Она насильно заставила себя не понимать, о чём говорит Эгерт, и медленно пятилась, оступаясь в складках ковра, пятилась, пока не прижалась спиной к двери.
Мир прорезан горизонтом, и все дороги стремятся за край его, разбегаются из-под ног, как мыши, и трудно понять, начинаешь ты путь или уже вернулся.
А потом сквозь стену трав протянулись две руки — одна тонкая, белая, с прозрачными ниточками вен, другая жёсткая, сильная, загорелая; одна рука легла Луару на лоб, другая деловито почесала его за ухом.