— Тогда пиши гимны во славу добродетели, непорочности, монашеской жизни, одиночества, погружения в созерцание самого близкого и самого далекого из всего, что существует, — а это и есть наше собственное «я».
Ризенфельд издает носом короткий свист, точно сурок. Его космической меланхолии как не бывало. Я встаю, чтобы включить свет.
Все усердно кивают. Они такого правила уже не помнят, мне это вдруг становится ясно.
— Отто, — отвечаю я. — А разве тебе не подойдет какая-нибудь особа не из цирка? Ну, например, хорошенькая шлюшка?
— Я бы не стал его будить, — заявляю я очень громко.
— На это он не решился бы, если бы она еще называлась «де ла Тур».