Хунгерманом вдруг овладевает недоброе предчувствие.
— Вы хотели стать скульптором по граниту?
— Еще хуже. Это не занятие для члена верденбрюкской академии поэтов. Разве могут сохраниться в человеке глубокое изумление, благоговение, страх перед смертью, если приходится расценивать ее по кассовым счетам или по стоимости памятников?
Рояль уже перетащили в мастерскую, где подшивают подметки в присутствии заказчика, и он стоит впереди машин. Большая часть комнаты освобождена от обуви и кусков кожи, и всюду, где можно, расставлены стулья и даже несколько кресел. На столе бочонок пива и несколько уже пустых бутылок из-под водки. Запасная батарея стоит на прилавке. На столе лежит также большой, обмотанный ватой гвоздь, рядом — тяжелый сапожный молоток.
Он исчезает, унося розы, — третий человек с ясной головой, которого я встречаю сегодня вечером. Все знают, чего они хотят, — Курт, Лиза, Фриц, только я не знаю. И дело не в Эрне, это я чувствую в ту минуту, когда вернуть Фрица уже нельзя. Но тогда в чем же дело? Где алтари? Где боги и где жертвы? Я решаю все же пойти на Моцарта — пусть я один и мне от музыки станет еще тяжелее.
— Беспорядок, пять миллионов безработных, дутая экономика, да и сами мы народ побежденный, — отвечаю я.