— Иногда в нем появляется настоящий блеск… Но не всегда. Знаешь, вот ты его видишь уверенным, мыслящим четко, как машина, и вдруг через секунду он гаснет у тебя на глазах. И тогда замечаешь, что воротник рубашки у него довольно потрепанный, черты лица просто никакие, и начинаешь думать, что наверняка он из таких мужиков, у которых вечно воняют носки…
— Видеть вас — для меня всегда огромное удовольствие, Хулия. А если вам что-нибудь понадобится, — он заглянул ей в глаза взглядом, исполненным многозначительности, понять который девушке так и не удалось, — я имею в виду — все, что угодно, что бы это ни было, звоните мне. Без всяких колебаний.
Хулия, обернувшись, недоверчиво смотрела на Муньоса. До этой минуты шахматы были для нее всего лишь игрой, одной из многих, разве что с более сложными правилами, чем, скажем, в домино, и потому требующей больше сосредоточенности и ума. Поэтому ее так поразило отношение Муньоса к фламандской доске. Было совершенно очевидно, что изображенное на ней трехплановое — зеркало, комната, окно — пространство, в котором жило запечатленное Питером ван Гюйсом мгновение и в котором она сама однажды испытала нечто вроде головокружения благодаря оптическому эффекту, созданному талантом художника, Муньосу (который до этого момента не знал почти ничего ни о картине, ни о странных сопутствующих обстоятельствах) хорошо знакомо. Казалось, он чувствует себя в нем как рыба в воде, абстрагируясь от времени и персонажей — вообще от всего, что не имеет отношения к шахматам, — как будто он разом схватил и принял расположение фигур и самым естественным образом вошел в игру. А кроме того, чем больше Муньос погружался в нарисованную партию, тем меньше оставалось в нем скованности, молчаливости и смущения и тем в большей степени он превращался в того бесстрастного, уверенного игрока, каким Хулия впервые увидела его в клубе имени Капабланки. Точно одно присутствие шахматной доски придавало этому угрюмому, малообщительному, внешне безликому человеку уверенность и решительность.
— Закрашенная надпись, — подчеркнул Сесар.
— Думаю, что нет, — ответил он наконец. — Потому что общие законы логики одинаковы, к чему их ни приложи. Музыка, так же как и шахматы, имеет свои правила. Все дело в том, чтобы, изучив их, вычленить некий символ, ключ. — Он помедлил, подбирая подходящее сравнение. — Как, например, Розеттский камень для египтологов. Когда имеешь этот ключ, все остальное — только вопрос труда, метода. И времени.
В первый раз за все то время, что она знала Муньоса, Хулия увидела, как его лицо выразило удивление. Огонек в его глазах погас, рот приоткрылся.