– Слышал я это выступление… И ты, Илья, считаешь, что это правда?
– Ладно, хватит слюнями брызгать, лучше ходу прибавь. А то ведь мужики все в непонятках – отчего сигнала не было? Может, нас уже повязали и мы вовсю для гестапо сольные песни поем?
– Слушай, не заводись по новой! Сейчас приедем и разберемся…
Охо-хох… Голова, если очень мягко сказать – болела. Блин! Ведь говорил, что трофейный марочный коньяк запивать самогоном – дурной тон! Так нет же! За победу, за братство, третий тост за разведчиков, за Сталина, за то, чтобы Гитлеру икнулось, за дам, за рода войск (причем за каждый в отдельности), за взаимовыручку… Причем отчетливо помню – тост, чтобы Гитлеру икнулось, был как минимум три раза. Да и остальные повторялись настолько часто, что благородный коньяк закончился уже через полчаса. Вот тут и появилась эта канистра с самогоном. Увидев ее, я содрогнулся, и дурно стало заранее. Это Лехе хорошо – он на коньяке вырубился, а мне пришлось отдуваться за двоих…
Все-таки не зря на фронт такие артисты приезжают. За полтора часа выступления люди как будто в отпуске побывали. И непрерывное нервное напряжение ослабло… Под конец Утесов на бис спел любимую песню Верховного – «С одесского кичмана». Правда, как по мне, то Кортнев из «Несчастного случая» ее исполнял лучше. Она у него более душевной и лиричной получилась. Но так как народу сравнивать было не с чем, то и классическое исполнение было воспринято на ура.
Зато Клабке рассказал о ночном происшествии возле нашей гостиницы. Я-то Гюнтеру наплел, что в тот день, после нашей встречи уехал в Париж по конфиденциальному делу, а когда вернулся, то ни компаньонов, ни тех бизнесменов, с которыми мы здесь договаривались, на месте не нашел. А хозяйка гостиницы рассказала какие-то страшные вещи про ночную стрельбу под окнами. Гюнтер был не очень в курсе этого происшествия, но, по слухам, там сцепились две группы бандитов, одна из которых до этого убила и ограбила известного конезаводчика. По другим слухам, в этой стычке участвовали бандиты с одной и макизары с другой стороны. Но в живых никого не осталось, поэтому даже полиция гадает, что именно там произошло. Гестапо, возможно, знает точнее, но у него в этой организации знакомых нет, поэтому Клабке больше ничего не может сказать.