Когда он подумал о прошедшей инициации, пришло ощущение Имени. Имя притаилось в нем, как зажженный, но закрытый светильник, как стремительная и свободная птица, отдыхающая от полета. Он чувствовал Имя почти так же, как ощущал какую-либо часть своего тела — оно было здесь, с ним, было частью его существа, но до тех пор, пока он не фиксировал на нем хотя бы толику своего внимания, оставалось незамечаемым и неосознаваемым. Имя служило ключом и условием для огромного множества новых ощущений, как только внимание Дэвида коснулось его, оно показало ему огромный мир — тот прекрасный нечеловеческий мир, который он так долго покидал, когда его сознание по капле перетекало в обычное состояние. Реальность приобрела еще одно измерение — и это измерение было стихией, к которой относилось Имя. Мир вещей, доступный глазам, реальность «обычных» энергий, доступная вижкаду — все это показалось ему теперь лишь маской, неким поверхностным слоем, скрывающим реальность бесконечного торжества и сияющего великолепия. И тогда он понял, что никогда не жил по-настоящему, что его предыдущее существование было какой-то игрой, фарсом, копанием в грязи у подножия сверкающей пирамиды. В той, прошлой жизни, не было ничего подлинного — да и не могло быть, потому что он был слеп и болен... сейчас же, ему казалось, он прозрел и начал выздоравливать. В прошлом не было ничего подлинного, кроме, может быть, Идэль — сейчас она казалась Дэвиду единственным настоящим отблеском того безграничного счастья, которое, как он видел, переполняло все и вся — единственным отблеском, что был доступен ему прежде. Прежде ему мнилось, что любовь — это то, что соединяет двоих, но теперь оказалось, что он знал лишь кусочек любви, на самом же деле у нее не было границ и она была всё во всем.