Это он что Никита Иваныч санитарам сообщит. Куда там! Вырвалась – и в метель.
Гостей зовите соседей, родню, всех угощайте, ничего не жалейте, не объедят, сами же тоже есть будете.
Бенедикт, утиравший глаза кулаком, дернулся, будто это его окликнули по имени.
– Ну что, зять, мыслей каких не завелось?
– Сообщит! Сообщит! – И за подол ее хватает.
Нет, мы все больше на восход от городка ходим. Там леса светлые, травы долгие, муравчатые. В травах – цветики лазоревые, ласковые: коли их нарвать, да вымочить, да побить, да расчесать, – нитки прясть можно, холсты ткать. Покойная матушка на этот промысел непроворная была, все у нее из рук валилось. Нитку сучит, – плачет, холсты ткет, – слезами заливается. Говорит, до Взрыва все иначе было. Придешь, говорит, в МОГОЗИН, – берешь что хочешь, а не понравится, – и нос воротишь, не то, что нынче. МОГОЗИН этот у них был вроде Склада, только там добра больше было, и выдавали добро не в Складские дни, а цельный день двери растворены стояли.