Из года в год все те же облупившиеся ангелы и та же звезда из фольги, которой увенчивали елку; небольшой жизнестойкий взвод стеклянных шаров, уцелевших из целого батальона (мы не забудем геройски павших, подумал он; один погиб, сжатый рукой ребенка, другой выскользнул у отца, когда тот его вешал, и хлопнулся об пол, а третий, красный, с Вифлеемской звездой, каким-то загадочным образом оказался вдруг разбитым, когда однажды мы достали игрушки с чердака, и я долго горько плакал); а вот и крестовина. Но иногда, размышлял Джонни, рассеянно потирая виски, было бы, наверное, лучше, милосерднее совсем порвать с этими последними отголосками прошлого. Старые книги уже никогда не взволнуют тебя так, как в детстве. Счастливая монетка не уберегла тебя от ударов, издевок и обыденности. Глядя на елочные игрушки, вспоминаешь, что когда-то здесь хозяйничала мать; она всех учила наряжать елку; должно быть, ей нравилось изводить тебя указаниями: «немного выше», или «немного ниже», или «по-моему, дорогой, слишком много мишуры слева», – а ты тихо закипал. Глядя на игрушки, сознаешь, что на сей раз мы развешивали их вдвоем, потому что мать сошла с ума и умерла, а хрупкие шары по-прежнему здесь, украшают новую елку, срубленную в небольшом лесочке за домом, и разве ты не слышал, что на рождество приходится больше самоубийств, чем в любое другое время года? Стоит ли удивляться!