Машина как машина. Такая же, как та, которую позавчера – всего лишь позавчера, мама родная! – расстрелял немецкий истребитель. В кузове – десятка полтора бойцов, Севка заметил масляный отблеск света на касках. Грузовик дисциплинированно остановился метрах в пяти перед мостом, по-видимому, по команде часового.
Мужик замахнулся гирей, старуха в ужасе отшатнулась, закрывая голову руками, мужик засмеялся, довольный.
Длинная очередь из пулемета прошла по колонне пленных неторопливо, трассирующие пули, хорошо заметные в наступающих сумерках, вязли в человеческой массе. Колонна дрогнула, пленные все еще не верили в происходящее и продолжали стоять, словно не видя, как падают люди рядом с ними.
Севкины руки бессильно упали вдоль туловища, он с какой-то неестественной отстраненностью смотрел на то, как истребитель по широкой дуге облетает его, как пилот смотрит, потом показывает большой палец руки, смеется, и…
Но гимнастерка подошла, села на плечи как влитая. И сапоги были почти точно по ноге, разве что на полразмера больше. Севка оделся и почувствовал, как что-то меняется в нем, как уходит неуверенность, сидевшая в мозгу с самого пробуждения, как осознание того, что он больше не голый, что он теперь отгорожен от окружающего мира одеждой, как броней, и не просто одеждой, а формой, пусть не его, пусть даже неправильной, делает его взрослее, что ли…
Ему приходилось рукой отводить ветки, чтобы не слететь с подножки.