– Дочь банкира Литвинова, – вполголоса пояснил Евстратий Павлович начальнику. – Проходит по разработкам. Но до сих пор ни в чем подобном не замечалась.
– Вы почему здесь? – спросил статский советник и сам же ответил. – Остались за мной следить.
– Понять нужно. Это война. Мы воюем. Там, на той стороне, всякие люди есть. Бывает, что добрые, хорошие, честные. Но на них другой мундир, и значит, они враги. Вот все Бородино, Бородино. Скажи-ка, дядя. Помнишь, да? Там ведь стреляли, не думали, в хорошего или в плохого. Француз – значит, пали. Не Москва ль за нами. А тут враги похуже, чем просто французы. Жалеть нельзя. То есть можно и даже нужно, но не сейчас. Потом. Сначала победить, потом жалеть.
– У меня, Пьер, много кто бывает. Говорил ли мне кто-нибудь про мсье Фандорина? Право, не припомню.
Семьсот восемьдесят два, семьсот восемьдесят три, семьсот восемьдесят четыре…
Эраст Петрович повернулся к теням спиной, потому что смотреть на них было неприятно и бессмысленно. Глянул вниз.