Не то чтобы он думал о семье всерьез – скорее для гимнастики ума. Ахимас знал, что семьи у него никогда не будет. Он боялся того, что, лишившись одиночества, станет бояться смерти. Как боятся ее другие.
– Господин, мне нет прощения, мне нет прощения, мне нет прощения. Я не уберег вашего онси и не сумел охранить важный кожаный портфель. Но этим мои прегрешения не ограничились. Не в силах вынести позора, я хотел наложить на себя руки и посмел для этого воспользоваться вашим мечом, но меч сломался, и тем самым я совершил еще одно страшное преступление.
– Сверчинский, будьте за дверью! Можете понадобиться.
Теперь она свой хлеб не ела, а потихоньку отдавала Ахимасу, и он складывал краюхи в мешок.
– Так, как вы, я его, разумеется, не знал, – мягко сказал Фандорин. – Но я знал Михаила Дмитриевича достаточно, чтобы усомниться в естественности его кончины. Люди его склада своей смертью не умирают.
Воцарилось гробовое молчание. На распростертую ладонь барона Фандорин даже не взглянул.