Уве останавливается, кулаки аж трясутся от негодования. Когда «шкода» скрывается из виду, он поворачивается и, чуть не спотыкаясь, устремляется по дорожке между домами. Перед домом Руне и Аниты (как пить дать, тут эта «шкода» стояла) находит два бычка. Поднимает их с земли, словно ключи к разгадке запутанного преступления.
Соня любила рассказывать знакомым, как в середине восьмидесятых, видимо, в минуту краткосрочного помутнения рассудка, Уве, поддавшись на ее уговоры, купил-таки «сааб» не синий, какой покупал испокон веков, а красный. «То были три худших года в жизни Уве», – смеялась Соня. Впоследствии Уве ездил исключительно на синем «саабе», ни на каком ином. «У других жены обижаются, когда муж не замечает новую прическу. А у меня, как подстригусь, муж днями дуется на то, что выгляжу не как обычно», – говаривала Соня.
Кошак трескает прямо из банки. Уве пьет кофе стоя. После еды Уве отправляет чашку с банкой в мойку и, тщательно вымыв, ставит сушиться. Кошак удивляется, словно хочет спросит – зачем банку-то сушить, – но от вопроса удерживается.
Кто знает, может, именно скорбь по неродившемуся ребенку так сблизила двух мужиков. Но скорбь – штука опасная, в том смысле, что, если люди не разделяют ее, она сама разделяет людей. Вот и Уве, наверное, не мог простить Руне, что у того все же есть сын, хоть и непутевый. А Руне, тот, верно, не мог простить Уве, что тот не может простить его. А может, оба не простили каждый самому себе, что не смогли дать женщинам, которых любили больше всего на свете, того, чего эти женщины больше всего на свете желали. Сынок Руне и Аниты свалил из дома при первом же удобном случае, едва оперившись. Вот тогда Руне взял и купил тот самый спорткар – «бэху», в которой места только на двух человек и одну дамскую сумочку. Ведь их только двое теперь, он да Анита, так Руне и сказал Соне, встретившись с ней на парковке. «Не всю же жизнь на “вольво” ездить», – натужно пошутил он, выдавливая полуулыбку. А сам чуть не плакал. И именно тогда, в тот самый момент, почуял Уве, какая-то часть Руне как будто растворилась, улетучилась навсегда. Вот этого Уве и не мог простить Руне – да и сам Руне себе простить не мог.
И вот Уве стоит у могилки Сони и, с трудом подбирая слова, просит его «извинить».
– Рис! – радостно кричит меньшая, вскакивая на ноги.