— Всё, Сём. Потрындели. Пора мне, — засуетился вдруг дядя Петя, видимо, получив втык по какому-то ментальному каналу. — Давай, меньше думай — у тебя с этим туго. Ну неужели так сложно просто жизни радоваться, я не понимаю? — Он глубоко вдохнул, полной грудью. — Я вот как в мир ни сойду — аж сердце замирает. А тебе — целую жизнь задарма выдали. А ты ноешь… Матушку бы слушался, она ведь дело говорит!
Наградой за этот невразумительный лепет мне послужила улыбка.
— Вольно, Гоша, — сказал я. — Теперь можно в истерику.
— Ты ох*ел? — возмутился Рыба. — Я тут вообще не при делах. Сам при всех херню спорол.
Пальцы вверх. Какое это дивное наслаждение — касаться живого. Аня — жила. По-настоящему жила. Это была чужая жизнь, неизвестная, оттого кажущаяся немного идеальной. Там, за этой гладкой и нежной плотью, томилась душа. Томилась в ожидании и страхе.
Впереди, на ещё одном освящённом пятачке, стояли двое. Мы приблизились к ним и замерли, любуясь. В одном я узнал Лёху, соседа. Второго не узнал. Этот, второй, видимо, только открыл бутылку пива и поднёс ко рту. В рот ударила пена, пошла носом. Парень наклонился вперёд, пытаясь одновременно глотнуть по максимуму, высморкать излишки и не облиться. А Лёха над ним ржал, отклонившись назад. Так они и замерли, чем-то напоминая игрушечных кузнецов, бьющих по игрушечной наковальне.